Варлам Шаламов. Несколько моих жизней (Александра Свиридова) [1990, биографии, личности, TVRip]

«Несколько моих жизней»
Так писатель Варлам Шаламов решил однажды назвать свою биографию.

Начал писать, но оборвал повествование на пятой странице. Думаю, ему самому в ту пору не очень было ясно, что его литература – и стихи, и проза - была его биографией.

В ту пору – в конце невероятных восьмидесятых прошлого века – она занимала угол кабинета замдиректора ЦГАЛИ, где пряталась в картонных коробках, построенных штабелями до потолка. О том, что эта проза однажды будет издана в СССР – можно было только мечтать.

С невероятными жесткими и беспощадными «Колымскими рассказами» В.Шаламова я была знакома на слух: их старательно артикулировали хорошие голоса на запрещенных радиостанциях. Более всего – «Немецкая волна».

Представить, что однажды я напишу сценарий и советское государство даст деньги на съемку фильма о Колыме, мог только сумасшедший. Но в 1985-том началась перестройка. Следом за Горбачовым во власть пришли молодые люди, а в Госкино у руля встали мои товарищи. Один из них, чуя перемены, прислал мне мемуары безымянной старухи о герое Революции и гражданской войны Федоре Ильине-Раскольникове. Имя его было запрещено, но ветер перемен позволял надеяться...

Я забралась в архивы. Бумаги Раскольникова был рассыпаны и припрятаны архивистами, получившими некогда приказ об уничтожении бумаг.

В досье близлежащих его соратников – от вождя Владимира Ленина до красавицы жены Ларисы Рейснер - можно было найти его листочки. «Единица хранения» называлась каждая папочка и имела свой собственный номер...

Папку за папкой я перебирала «параллельные» судьбы, выуживая «единицы хранения», имеющие отношение к Раскольникову, и однажды они все рядком улеглись в стопочку передо мной в пустом зале Румянцевской библиотеки в Отделе рукописей. Я любила заглядывать в формуляр выдачи, узнавать, кто и в каком году дотрагивался до меня до этих листочков. С удивлением обнаружила в каждом формуляре детской рукой старательно выведенное слово «Шаламов». Я изучала почерк и видела руку школьника...

Подивилась, что бывают однофамильцы у великих писателей. Последним архивом, куда я пришла в поисках материалов о Раскольникове, был ЦГАЛИ – Центральный Государственный архив литературы и искусства. Там тоже всюду стоял тот же автограф. Закончив работу с архивом Раскольникова, я задала резонный вопрос на тему архива Шаламова. В Ленинке мне сказали, что такого не существует. Зато в ЦГАЛИ объяснили, что он есть, но находится в «спецхране», что в переводе на язык людей означало, что «единицы хранения» засекречены. Я отправилась к директору ЦГАЛИ.

- Что вы хотите увидеть в архиве Шаламова? – заинтересованно спросила Наталья Борисовна Волкова.
- Посмотреть, не писал ли он о Раскольникове...
- Писал. Это была его последняя работа перед смертью...
Я поежилась.
- Я хотела бы посмотреть, какова его версия смерти Раскольникова: он убит или сам умер?
-Минуточку…
Директор ЦГАЛи вышла и вернулась со своим заместителем –Ираидой Сиротинской. Повторила ей мой вопрос.
- Конечно убит, - категорично сказала И.Сиротинская. - Варлам Тихонович в этом не сомневался...
Я к этому времени твердо стояла на том, что Раскольников покончил с собой...
- Я могла бы посмотреть эту рукопись?.. На чем основана его уверенность…
Меня допустили к секретному архиву Шаламова. Это был океан.

Я сдала сценарий о Федоре Раскольникове, где мой герой покончил собой, а не был убит Сталиным. Меня обвинили во всех тяжких грехах, - включая то, что я пытаюсь «отмыть» Сталина, и фильм снимать не стали. И ни одному человеку я не смогла втолковать, что реальность отличалась от мифа. Выстроенный в сознании образованного обывателя алгоритм гласил, что в момент, когда Сталин стал вызывать в СССР и расстреливать дипломатов, Раскольников оказался умнее многих, Сталину не поверил, бежал из Болгарии во Францию, там опубликовал «Открытое письмо», в котором написал «Сталин, вы – убийца», и был за это убит.

Сообщить, что письмо Раскольникова было опубликовано через ДВЕ недели после того, как он выбросился из окна, было некому. Стена легенды была прочна и в 1989 году многим хотелось как можно быстрее и проще пересмотреть и переписать историю и поднять на щит новых героев. А когда власть еще немного ослабила пружину, работавшую на сжатие пресса, - я подала на рассмотрение сценарий о Шаламове.

В Останкино в объединении «Экран» все знали это имя. Прекрасный редактор Наталья Юдина начала передавать его для чтения из рук в руки.

«Чтоб они, суки, знали..» - просто и бесхитростно назывался сценарий, написанный по мотивам биографии и «Колымских рассказов» Варлама Шаламова.

Из фрагментов разрозненных текстов писателя, которого только-только начали печатать толстые журналы, я сложила некий условный предсмертный монолог-исповедь о страшном опыте писателя. Ту самую попытку биографии, которую сам Шаламов забросил. Его размышление о двух формах бытия Поэта – в реальности и творчестве. О двух видах Колымы – реальной – из снега и льда, на которой двадцать лет проживало его тщедушное тело, и мифологической, величественной, как царство Аида, воспетой им в стихах и прозе во всю мощь его неотмирного дара и духа.

- Замените название, - первое, что строго потребовала сделать редактор накануне худсовета, где решалась судьба финансирования проекта.

Я, которая прежде всегда упорствовала, и не меняла ни запятой, на сей раз выбрала согласиться на все, лишь бы фильм состоялся. «Несколько моих жизней» - нашла я другую строку у ВШ.

Второе, что потребовали убрать из сценария – фигуру А.Солженцына. Сначала потому что он в ту пору был «враг народа», а ближе к окончанию работы над фильмом - потому что друг…

У меня ему отводилась небольшая, но достаточно нелицеприятная роль в судьбе Шаламова, и бедные вассалы-редактора боялись промахнуться в желании угодить сюзеррену.

Я убрала все, что просили. Не терять же возможность поведать о Шаламове из-за Солженицына. Не может быть, чтобы злой гений зависти догнал Шаламова еще и после жизни!..

Кто привел на студию режиссера-третьекурсника А.Ерастова, под которого, наконец, выделили деньги, не знаю, но по весне 1990-го мы начали снимать.

Все было непросто на каждом этапе, но главное сбылось: блистательный оператор Леонид Зотенко обеспечил выразительную картинку и на экране возникла заснеженная Колыма, которой до той поры никто толком и не видел.

Ассистенты отбирали кадры кинохроники от середины тридцатых, когда началось освоение Колымы, до середины пятидесятых – «великого сдоха» Сталина и времени освобождения Шаламова из Колымского плена.

Черно-белые кадры передавали скупость, нищету и ужас реального пейзажа Колымы, где Шаламов провел полтора десятка лет, а заснеженные просторы, снятые в цвете с вертолета позволяли воссоздать опоэтизированную Колыму. Ту, которая впечаталась в память поэта. Основная нагрузка ложилась на закадровый комментарий.

По законам тех лет, дикторский текст начитывали дежурные дикторы. И сумму гонорара – 50 рублей - помню по сей день. На запись отводилась одна смена – восемь часов аппаратной.

Через друзей я вышла на прекрасного актера МХАТа Петра Щербакова. Приехала к нему в дом и честно призналась, что денег за эту работу не заплатят. Слово «Шаламов» он не знал.

Согласился просмотреть дикторский текст, который я привезла ему. Дело было вечером, а среди ночи он закончил читать. Позвонил мне и плакал в трубку. Он впервые читал прозу Шаламова… Сказал, что готов на все. Приехал в Останкино в час назначенный и создал шедевр. Одним голосом и ушибленным сердцем, он создал абсолютную иллюзию присутствия Варлама Шаламова.

- Клянусь до самой смерти мстить этим подлым сукам!.. – временами срывался в пафос Щербаков на записи.
- Пафос оставьте Ефремову, - осаждала я его. – Здесь все должно быть глухо и тихо, задушенно-ровно – без пафоса. Вы умрете к концу фильма, понимаете?..
- Показывай, как ты хочешь – я с голоса возьму! – бравируя профессионализмом командовал Петр.
- Клянусь до самой смерти... – ровно, монотонно начитывала я ему стихи.
- Клянусь... до самой смерти... мстить... этим... подлым... сукам... – медленно, задыхаясь приставил слово к слову Щербаков.

Не обошлось без конфликтов. Мне удалось отстранить от работы режиссера-третьекурсника, добиться увеличения сроков монтажа и восстановить против себя всех, включая монтажера и музредактора. Одна И.Сиротинская осталась на моей баррикаде и целиком была согласна с моим видением истории.

Я монтировала одна днями и ночами, не зная, «какое, милые, у нас тысячелетье на дворе». И, наконец, сдала картину. В кадре не было ничего особенного: были реальные камни – города и дома, где Шаламов родился-учился-сидел-писал-жил. Вологда, Москва, Колыма, снова – Москва, поселок Решетниково... А за кадром звучал его – шаламовский - текст, сложенный мною из множества его рассказов. Сшитая из лоскутов биография великого страдальца, прозаика и поэта.

18-го августа 1990 в Останкино собрался худсовет по приему картины.

В просмотровом зале собралось человек 20-25 причастных к производству картины. Объединяла их глухая неприязнь ко мне. Все были старше меня, с большим опытом работы, и в процессе работы не раз давали мне советы. Я не приняла ни одного. Более того – боролась с их вмешательством в работу на любом этапе. Пояснить это трудно, ибо нужно быть в материале, чтобы понимать уровень претензий участников. Я стояла стеной по каждой мелочи.

Буквально накануне сдачи – в последнюю ночь перед худсоветом – я сошлась в последнем бою с прекрасным музыкальным редактором. Она предлагала постоянно свое видение картины и звукового ряда. Я отклоняла ее предложения. Каждый обрывок музыки, который я требовала уложить, она укладывала, преодолевая протест. Иногда срывалась в крик. Например, я велела озвучить фрагмент фильма Бахианой Вилла Лобоса, где соло звучал голос великой Ольги Басистюк, единственной украинской певицы, удостоенной награды Фестиваля Лобоса.

- Так нельзя! – взорвалась музредактор.
- Почему? – полюбопытствовала я.
- Потому что у вас фильм о мужчине, а здесь звучит женский голос! – прокричала она.
- Это Душа, которая не имеет пола, - сказала я и она поперхнулась протестом.
В последнюю смену, когда сводили все звуковые дорожки в одну закадровую кашу, она неожиданно выбрала подчиниться, с вызовом даже требуя: - Ну, давайте-давайте, что вы там хотите? Приказывайте!

Ясно было, что она решила дать мне возможность носом запахать в целину... Я помню, когда уже был уложен голос и наложена музыка, кое-где я велела добавить третьим слоем то посвист ветра, то карканье воронья. Она устала и была вне себя, но молчала...

Ровно через день состоялся рабочий просмотр. Шли на экране картинки...

Красивые – белый снег, снятый с вертолета в Вологде и на Колыме...

И за кадром – звучали страшные слова Шаламова, о том, как уничтожали людей в советских лагерях. Реквиемом по всем убиенным я выбрала «Адажио» Альбинони, дабы ни одно нотой не пересечься с традиционными похоронными маршами памяти усопших генсеков. Под музыку Альбинони открылся белый кадр занесенной снегом похоронной процессии с гробом писателя, и плавно сменился снежной пустыней Колымы...

В просмотровом зале зажегся свет. Все, кто боролся со мной – плакали. Оператор, монтажеры. Многим не хватило «посадочных» мест и они стояли вдоль стен, хлюпая носами. Это была победа.

- Что ж вы сразу не сказали, ЧТО вы хотите сделать? Мы бы вам не мешали... – с неподдельной искренностью воскликнула редактор, не скрывая растерянности.
- Если б я могла всё это СКАЗАТЬ, я бы не делала кино...
- А что ж такое вялое название? – с едва заметной иронией спросил, поднявшись, неизвестный мне рослый мужчина в темном костюме. – «Несколько моих жизней»... Такого невыразительного названия не может быть, когда вы так... всех ненавидите...
- Сценарий назывался «Чтоб они, суки, знали...» - ответила я. - Меня попросили его снять. Если позволите, я готова вернуться к моему варианту... Титры друзья сделают мне немедленно...
Тишина стояла в зале каменная.
- Не надо, - помедлив, словно поразмыслив, сказал Начальник. - Вы не будете вносить поправки? – как само собой разумеющееся, уточнил он на всякий случай. Как-то уже прозвучало, что картину закроют.
- Конечно нет. Пусть лежит такая, как есть, – сказала я. – Вас не будет, меня не будет, а картина - останется.
Он посмотрел на меня с холодным интересом, как смотрят рыбы на птиц сквозь толщу воды. Я никогда не узнала, кто он. А картину, как и следовало ожидать, положили на «полку». В августе 1990-го, когда все запрещенные ранее фильмы снимали с «полки», это была высшая награда.

Как объяснили мне редактора, о лагерях можно было говорить, как о проклятом прошлом, которое кануло, а у меня в фильме – устами Шаламова – звучала рефреном одна мысль – о том, что «любой растрел тридцать седьмого может быть повторен».

В стеклянных дверях Останкино, меня нагнала И. Сиротинская – заместитель директора ЦГАЛИ, хранитель литературного наследия В.Шаламова, которой он завещал все своё, и из-за которой поссорился с Надеждой Яковлевной Мандельштам, убежденной в том, что Сиротинская – «агент» КГБ. Я потребовала поставить её соавтором в титры, дабы так заставить власти заплатить ей, как консультанту.

- Вы куда сейчас? – спросила она.
- Не знаю, - посмотрела я на часы, плохо понимая, который день и час. – У меня сегодня день рождения... – подивилась я цифрам на циферблате.
- Поздравляю, - смерила меня недоверчивым взглядом она, не веря в то, что человек может не знать числа.
А я не заметила как минуло лето, прожив его в полумраке монтажной.
В доме на автоответчике ждал голос любимой подруги Н.
- Где ты шляешься, мы не знаем. Сидим тут с Иркой и выпиваем за тебя. Захочешь к нам присоединиться – приезжай...
Я посмеялась и поехала. Позвонила тем немногим, кто намеревался провести со мной этот вечер и позвала их к подруге.
Был август 1990 года.

Мои товарищи на студии тайком загнали мне копию фильма на кассету.

Я показала фильм узкому кругу друзей. Мой маленький сын смотрел вместе с нами. Страшную сказку о том, как люди ели людей... После просмотра шел, крепче обычного стискиваая мою руку в своей руке.

- Ты только не бойся, - сказала я. – Это всё было, но больше уже не будет. Ты, конечно, маленький, но я хочу, чтоб ты знал, в какой стране ты родился. Знал, но не боялся...
- А я не боюсь, мамочка. Потому что я не буду жить в этой стране...
- А где же ты собираешься жить? – удивленно остановилась я, глядя на своего крошечного семилетнего мальчика.
- Не знаю, - пожал он худым плечиком.
- Но у каждого человека должна быть родина... – неуверенно приставила я слово к слову в большой растерянности.
Мальчик развел руки в разные стороны, демонстрируя пустоту в указанном месте и с сожалением сказал: - Значит, у меня не будет родины...

Александра Свиридова
New York, 2009